Чувство моря [litres] - Улья Нова

подмокшую, до краев переполненную газетками и буклетиками. Отдельные невесомые листки кружили посреди проулка в задиристом и льдистом вихре. Прибитые каплями к тротуару, они медленно раскисали в назревающих лужах. Вдруг палец нащупал в ящике край чего-то плотного. Капитан выхватил оставшуюся пачку, сжал рукоятку зонта между плечом и шеей, начал нетерпеливо скидывать рекламки в коробку, будто сдавая карты и сбрасывая бесполезную мелочь. И скоро не без удивления обнаружил три сиреневых конверта.

Ни имени отправителя. Ни обратного адреса. Только расплывчатые штемпели почтовых отделений. Рядок марок с лекарственными растениями: лапчатка гусиная, шалфей мускатный, вереск обыкновенный. Его имя и адрес выведены синей ручкой. Безупречные буквы, будто сказанные вкрадчивым голосом автоответчика. Ни завитка, ни закорючки, выдающей характер отправителя. Ни выкрика, ни намека, дающего повод угадать, кто бы мог это прислать. Капитан уж было собрался распотрошить конверты и прочесть письма немедленно, под усиливающимся дождем, возле черного забора и прибитого к нему служебного почтового ящика со скрипучей крышкой. Он признал, что совсем не помнит, как полагается читать письма. Попытался ухватить, выловить из недавнего больничного прошлого, что ему рассказывал доктор про эти послания. И зачем так настоятельно советовал почаще проверять, не пришло ли чего-нибудь? Капитан на всякий случай решил не спешить, упрятал конверты во внутренний карман плаща и направился к дому. Он не помнил, навесил ли замок на перекошенную крышку или так и оставил почтовый ящик распахнутым. Он не заметил, что дождь неожиданно перестал, так и маршировал мимо приморских вилл под громоздким зонтом, позабыв, что тяжеленный зонт-трость с лакированной бамбуковой ручкой подарен ему вместо клюки, на которую теперь следует всегда опираться. Чтобы не слишком уставать, не расходовать попусту силы, не сбиваться на одышку. Чтобы по возможности, из чистого упрямства, до последнего длить свои дни.

3

Сто лет назад городок стерегла Поющая скала. В те времена она была похожа на огромный и грозный клык, венчающий бухту. Стоило ветру-предвестнику вырваться на берег c самой середины моря, скала-страж начинала тихонько завывать и присвистывать. Скоро она уже пела во весь свой басистый дребезжащий голос предостерегающие арии, перемежая их тревожными выкриками и грозным гудением. По ее причитаниям и жалобным песням, по неразборчивым вечерним речитативам местные рыбаки угадывали, а некоторые морские волки знали наверняка, что со дня на день поблизости будет шторм.

Однажды ночью свирепый ураган набросился на Поющую скалу, безжалостно тряхнул ее, обхватил знобливой ноябрьской ручищей, вылущил и отнял громадную глыбу, которая рухнула к подножию, расплескала море до самых облаков и раскололась на множество зубатых прибрежных валунов. Со временем волны отполировали эти огромные осколки почти до блеска. С тех пор изувеченную скалу обозвали Безрукой Старухой. Она перестала распевать тягучие дребезжащие арии. Но молчать все равно не сумела. При дуновении поблизости слабого, ничего не предвещающего ветерка, скала теперь начинала шептать, она жаловалась и сетовала. Она настоятельно шипела ночи напролет страшные сказки, зловещие пророчества. Для людей с чутким ухом, для всех, кто доверял предсказаниям Безрукой Старухи, шторма в окрестностях никогда не случались внезапно. Особенно к шептанию скалы прислушивались рыбаки. Доверившись ее предостережениям, они откладывали выход в море. И никогда не жалели об этом.

Потом к городку подобрался ураган с тихим мужским именем, которое никто не сумел расслышать. Выкатился из середины моря, налетел на прибрежные склады, разбил часы на приморском вокзале, выкорчевал здоровенный дуб на улице Порта, вонзился в шептунью-скалу множеством жестоких ледяных пальцев, вцепился старухе в бок. Отколол от дальнего склона большущий камень. Будто отрубил и отнял единственную ногу. Но безрукая и безногая, израненная до неузнаваемости скала и на этот раз не сдалась. При рождении неподалеку слабого сквозняка старуха все равно упрямо хрипела, шепелявила, из последних сил издавала тихий горестный свист, по которому многие догадывались о грозящей городку непогоде.

Однажды, во время настырного ливня, море лишилось покоя, расплескалось, разревелось, начало исторгать скорбь и ярость в виде неистовых волн, пены и брызг. Порывистая Мать Ветра и ледяные валы набросились на обессилевшую щербатую старуху, отхлестали ее тысячей пощечин, откололи от лика и боков множество мелких камней, которые покатились вниз, увлекая за собой камешки, песок, вьюнки, кустики и мох. Неукротимый камнепад целую ночь осыпался в пену волн, кружевом шипящую на зубастых прибрежных глыбах. К утру сгорбленная, сломленная, поджавшая губы старуха-скала покорилась. Она признала поражение. Она до земли поклонилась ураганам. Растерянно пожала единственным плечом вослед Матери Ветра. И навсегда умолкла.

С тех пор скала возвышалась над городком укрощенной царицей. Кому-то она казалась совсем сломленной. Кому-то, напротив, недовольной и даже слегка надменной. Все сходились во мнении, что молчит она многозначительно, многословно. Из-за этого скалу прозвали Сварливой. Со временем на ее склоне устроили сосновый парк, в котором ранней весной расцветали синие и оранжевые крокусы с сияющими на солнце лепестками. Недавно на вершине притихшей скалы устроили смотровую площадку: наблюдать, как чайки скользят над черепичными крышами городка, разыскивать среди них тот или иной шпиль, будто закладку, торчащую из бежевых и карамельных страниц старинной книги. А еще – любоваться закатом, вглядываться в даль моря, ожидать, когда на северном и южном молах в один миг загорятся оранжевый и синий огоньки пропускных маяков.

Раньше капитан часто приходил на вершину Сварливой скалы с Лидой. Она завороженно следила, как меняет краски закатное небо. Она думала о том, что иногда море как будто собрано из картин, ведь некоторые вещи мы готовы воспринимать, сначала хорошенько всмотревшись в их портреты и музейные копии. В такие дни обширность моря дарила Лиде опору и ощущение возможности. Ее взгляд распахивался, смягчался и начинал сиять перламутровым светом. Капитан стоял рядом с ней и щупал ветер ладонью, удостоверившись, что над крутым обрывом, над предвечерним морем, ветер на ощупь шершавый и колючий, как грубая мешковина, как подмокшая и подмерзшая шерстяная юбка. В пасмурные дни, погладив стаю ветров-предвестников, капитан узнавал, что на ощупь они царапающие, сплетенные из толстых ледяных нитей, будто старинные гобелены с изображением сцен охоты и битв. Именно здесь он узнал, что море умеет слушать и смотреть сквозь мысли. А еще – что море учит понимать и отпускать, ведь с ним не говоришь, а чувствуешь шум, запах, пространство. Когда темнело, в соседней бухте на геологической станции вспыхивал прожектор, пронзающий сумрак мутным льняным светом. С его помощью сотрудники станции пересчитывали пролетающих в темноте сов. А еще вели наблюдение за серыми цаплями, неожиданно появившимися в окрестностях. В последние дни капитан казался себе безмолвной